Был ли пойман на Узенях и казнен на Болотной площади в 1775 г. царь Петр Федорович-«Пугачев»?
Н.Д. Гостев
— Бумаги, книги кто писал? Господа писали! Поди и
верь им… А ты слушай, коли хочешь знать всеё
правду-истину, — ты слушай, что старики говорили…
Из беседы И.И. Железнова со стариком И.М. Бакировым в 1858 г.
Как считается, 10 января 1775 г. на Болотной площади г. Москвы был казнен донской казак Емельян Иванов сын Пугачев, принявший за два года до этого имя покойного императора Петра Федоровича и поднявший народное восстание против царствовавшей императрицы Екатерины II.
В [1] была выдвинута и обоснована версия о том, что так называемая «Пугачевщина» на самом деле не являлась крестьянской войной, бунтом черни против своих господ, а была самой настоящей войной. Войной Российской Империи Романовых за обладание и полный контроль над землями конфедерации государств, носившей на западноевропейских картах название «Великой Тартарии». В том числе было сделано предположение, что в Москве в 1775 г. был казнен не человек, известный как царь Петр Федорович, под знаменами которого воевали казаки и другие народы, а простой казак ([1], с. 393). Данное предположение было основано на данных, собранных А.С. Пушкиным во время его поездки по Южному Уралу, на землях Оренбургского и Уральского казачьих Войск, от казаков — участников той самой «Пугачевщины». Как уверяли Пушкина казаки «между ними действительно находился некто Пугачев, но что с государем Петром III ими предводительствующими, ничего общего не имеет» (ссылка на [2], с. 694).
Однако поскольку версия победившей стороны стала преобладать, а свидетельства очевидцев — казаков, воевавших с другой стороны, и даже свидетельства ближайшего окружения «Пугачева», не то чтобы не учитываются, но и не приводятся вообще, во избежание забвения памяти «пугачевцев» о тех давних событиях приведем более полные, и интересные данные на сей счет. Тем более что они находятся в редких и малотиражных книгах.
Для начала вспомним официальную версию развязки войны — историю пленения «Пугачева-Петра III». Воспользуется кратким описанием этих событий из [3].
«На рассвете 25 августа 1774 года у Сальниковой ватаги, что в 70-ти верстах от Царицына и в 40-х от Черного Яра, подполковник И.И. Михельсон атаковал Пугачева. Отказав незначительное сопротивление, окруженный со всех сторон правительственными войсками, Пугачев с отрядом в 400 человек отступил вниз по течению Волги в направлении Черного Яра. В 17-ти километрах от Черного Яра остатки пугачевцев повернули к Волге и на нескольких лодках переправились на остров, разделявший течение реки. После кратковременного отдыха <…> уже при наступлении темноты, переправились с острова на левый берег. Отошли от берега на несколько верст и заночевали в степи. <…> К этому времени у Пугачева насчитывалось 164 человека. Ночью Иван Творогов и Федор Чумаков окончательно условились с Иваном Федульевым Тимофеем Железновым, Дмитрием Арыковым и Иваном Бурновым подговорить других казаков связать Пугачева и выдать его властям. Ничего не зная о заговоре, Пугачев предложил казакам несколько вариантов дальнейших действий: спуститься вниз по Волге и пробраться морем к Запорожским казакам, или, как предложил казак Трофим Горлов, уйти в Сибирь, а в крайнем случае, пробраться в Калмыцкую орду к Бамбуру. Казаки категорически отвергли все варианты Пугачева и предложили идти вверх по Волге: «… лучше нам ехать в Узени, там мы все нужное к своему пропитанию сыщем». К тому времени у них не оставалось ни куска хлеба. <…> Учитывая настойчивость казаков, Пугачев вынужден был согласиться. <…> Узенями, куда они приехали, называлась местность, в основном, болотистая и непроходимая, поросшая глухим кустарником и камышом, с многочисленными островами. Узени были хорошим убежищем для беглых людей. Местность ограничивалась, с одной стороны, рекой Малая Узень, а с другой, - Большая Узень, расстояние между которыми доходило до 20 верст» ([3], с. 17—18).
На Узенях «Пугачев» опять убеждал казаков: «идти по форпостам и, забрав с оных людей, идти к Гурьеву городку; тут мы перезимуем, и, как лед скроется, то севши на суда, поедем за Каспийское море и там подымем орды, — они верно за нас вступятся» ([4], с. 157). Однако казаки не согласились с Пугачевым. Они выполнили задуманное: арестовали его и повезли в Яицкий городок. Причем Пугачева везли не связанным, оставив его только под присмотром.
«Не доезжая Коловертного Яра, повстречали яицкого сотника Харчева, посланного комендантом Яицкого городка подполковником И.Д. Сотниковым еще 10 сентября на Нижние Яицкие форпосты с командой в 50 человек с приказом преградить путь Пугачеву за реку Яик и, тем самым, не дать ему уйти на Бухарскую сторону. <…> При встрече, казаки отказались выдать Пугачева отряду Харчева, сказали, что сами доставят его в городок. Пугачев, по словам Харчева, находился в прежнем почтении у казаков и не был связан. <…> Его сопровождали казаки, а команда Харчева следовала за ними на определенном расстоянии. С помощью пугачевского полковника Ивана Фидулова, Харчеву удалось убедить казаков, что они заблуждаются и принимают за Петра Федоровича самозванца, донского казака Емельку Пугачева. Только тогда казаки позволили снять с Пугачева царскую одежду, а когда доехали до Кош-Яицкого форпоста, то казаки полностью передали Пугачева под караул правительственного отряда Харчева. Харчев заковал Пугачева в колодку и в ночь с 14 на 15 сентября доставил его в Яицкий городок. <…> 16 сентября в Яицкий городок одновременно прибыли А.В. Суворов и князь П.М. Голицын. <…> По приказу главнокомандующего графа П.И. Панина, Суворов взял Пугачева по свою охрану, для того, чтобы доставить его в Симбирск. Пугачев был посажен в специально для него сделанную клетку, поставленную на телегу, и под конвоем двух рот пехоты, двухсот казаков и двух орудий, вывезен из Яицкого городка. Суворов весь путь до Симбирска находился при Пугачеве неотлучно. В ночное время дорогу освещали фонарями» ([3], с. 21-22).
Данное краткое изложение в основном было написанном Малышко В.Н. на основе допросов казаков И. Творогова, С. Кожевникова, А. Фофанова, Ф. Азовцева, А. Ульянова, И. Кирсанова и калмыка И. Дмитриева, которые были впервые опубликованы в 1929 г. в [4]. То есть, во-первых, данная версия является официальной романовской версией истории пленения и выдачи «Пугачева» романовским властям. Во-вторых, источники этой версии уникальны, поскольку, как считается, записаны со слов казаков, выдавших «Пугачева» романовским властям. Вроде бы все чисто и не должно вызывать сомнений, ведь об этом, как считается, рассказали следствию сами участники заговора против «Пугачева».
Теперь приведем один интересный рассказ о тех далеких событиях. Он был записан яицким казаком Никитой Федоровичем Савичевым со слов войскового старшины Антона Петровича Бородина, который, будучи на зимнем багренье (вид рыболовства на Яике) в 1844 г., вместе с другими казаками своей рыболовной артели слышал его от старика Михаила Петровича Синельникова. Нет причин сомневаться в подлинности рассказа и искренности рассказчика, поскольку все это происходило в тесном кругу одной рыболовной артели, между своими же казаками, от которых нечего было скрывать, в обстановке, далекой от официальных расспросов того же Пушкина. Впервые этот рассказ был опубликован в 1884 г. в газете «Уральские войсковые ведомости», официальном печатном органе Уральского казачьего Войска.
«— Постой же, дедушка Михаил Петрович, — прервал один из чиновников (тот самый А.П. Бородин — Н.Г.), — ведь не все же верили, что это был государь Петр III, а не самозванец? Да и сам-то ты, кажется, доселе не веришь, что это был император?
— До как же я буду не верить, когда я в жизнь свою ни от кого не слышал, что это был не Петр Федорович! А что нынче вы говорите, я того и понимать не хочу. Кому лучше знать дело и суть его, как не тем старикам, от которых я слыхал и которые в то время жили. Ну и народ весь тогда верил. Вот ты слушай, — продолжал рассказчик. — Когда привезли к нам за караулом пойманного в Узенях какого-то человека, самозванца, все его увидали и заговорили: «Не тот, не он». Когда и отправили его — все говорили, что это не то лицо. Так все при том и остались.
Тот же чиновник снова прервал старика и вставил свою речь:
— Так и мне, — начал он, — один из тех казаков, которых расспрашивал о пугачевщине А.С. Пушкин, именно Бахирев, сказывал, что когда священник Червяк, бывший некоторое время писарем у Пугачева, стал умирать, то Бахирев, задушевный приятель умиравшего, и сам видевший самозванца, просил по-дружески Червяка перед смертью сказать истину: был ли то Петр III, или самозванец Пугачев. На это Червяк положительно отвечал, что «это ни кто иной был, как император Петр III, потому, — прибавил он, что таких знаний, распорядительности и проницательности не может быть в простом человеке. И мне, — говорит, — Александр Сергеевич Пушкин толковал, что это был самозванец, донской казак Емельян Пугачев, и присвоил себе имя умершего императора; но я этому не верю. Где новым людям знать, что в старину было!...»
— Ну вот, ну вот, — вскричал старик, — и я то же слышал от старых людей! Теперь вы слушайте меня, что дальше было, — продолжал М.П. Синельников. — Как только увезли этого человека в клетке… Бог его знает, кто он был, только тогда его Пугачевым не называли, а взяли на Узенях, посадили в клетку и как зверя повезли в Питер. Мартемьян Михайлович тоже провожал его до Питера. И что там было с Мартемьяном Бородиным… беда! После скажу. <…> И слышим, казнили в Москве того человека, Пугачевым, слышь, донским казаком оказался… Так нет, приехали наши из Москвы и говорят: «Казнили Москве, да не того. Сами, говорят, видели этого казненного в темнице, за железной решеткой, на цепи прикованным, и говорили с ним, и он, правда, называл себя донским казаком Емельяном Пугачевым, но ничего похожего в нем на того человека, что у нас был и воевал». Услыхали мы и то, что с ним казнили из наших только Перфильева, Чику и Шигаева, 14 человек наказали кнутом и сослали в каторгу, а прочих всех простили…» ([5], с. 447-449).
В приведенном рассказе — подлинное свидетельство того, что с Узеней привезли не того человека, который считался казаками за царя Петра III, и который был помещен в клетку, увезен под конвоем в Москву, и там 10 января 1775 г. казнен на Болотной площади. И свидетелями этому были многие яицкие казаки — участники «пугачевщины». В рассказе это специально подчеркнуто: «все его увидали и заговорили: «Не тот, не он». Яицкие казаки имели возможность убедиться в этом и в дальнейшем, т.к. две их сотни входили в охрану, сопровождавшую клетку с Пугачевым до самой Москвы и были свидетелями казни.
С учетом этих рассказов, сказать, что на самом деле происходило на Узенях, теперь трудно. Как видно, живые рассказы участников и современников тех событий сильно расходятся с официально принятой версией, основывающейся на протоколах допросов. По всей видимости, эти протоколы допросов с самого начала писались в нужном ключе. Что нужно было скрыть — скрывалось.
Интересно, что в «Истории Пугачевского бунта» Пушкиным приводятся совершенно противоположные по смыслу данные о реакции казаков Яицкого городка на привоз в город попавшего в руки властей «Пугачева». В «Приложениях» к «Истории…» Пушкин дает «Летопись» П.И. Рычкова, сидевшего в Оренбурге во время его осады войсками «Пугачева». Процитируем Рычкова:
«Есть еще и другое с Яика известие, от офицеров в Оренбург сообщенное. <…> Когда же он (привезенный с Узеней «Пугачев» — Н.Г.) от реченного капитана (Маврина — Н.Г.) выведен был на площадь (в Яицком городке — Н.Д.) для показания содержавшимся там под караулом его сообщникам и народу, то все его сообщники, посмотрев на него и признав его своим бывшим предводителем, потупили глаза свои в землю, а он, Пугачев, публично уличал их, что они упрашивали его несколько дней принять на себя вышеозначенное звание и быть бы их предводителем….» ([6], 521).
Следует сказать, что подлинность данного письма безымянного офицера, которое приводит Рычков в своей «Летописи» или, по крайней мере, объективность изложения, были обоснованно поставлены под сомнение еще в 1856 г. яицким казаком И.И. Железновым в критическом разборе Пушкинской «Истории Пугачевского бунта» ([7], с. 323).
Дополнительно к этому рассказу приведем еще несколько других, также свидетельствующих о том, что в Москве на Болотной площади был казнен не тот человек, которого казаки считали царем Петром Федоровичем. Все они собраны и записаны на Яике яицким казаком Иоасафом Игнатьевичем Железновым в 1858 г.
Особую ценность представляют собой рассказы старика Никифора Петровича Кузнецова, принадлежавшего к той самой семье Кузнецовых, из которой, как считается, «Пугачев» взял себе жену — Устинью Петровну Кузнецову. То есть, эти рассказы исходят из ближайшего, домашнего окружения царя Петра Федоровича.
«— Хавронью Петровну и я помню (Х.П. Кузнецова — родная сестра У.П. Кузнецовой, и они обе доводились отцу рассказчика тетушками — Н.Г.). Старушкой жила она у нас в доме <…> Когда немного поуспокоилось на Яике, Устинью Петровну и с штат-дамой, и с фрейлинами <…> взяли в Москву, а из Москвы в Питер. <…> Хавронья Петровна во все время безотлучно находилась при своем месте, то-ись при Устинье Петровне, до той самой поры, как вышло решение от государыни насчет всего этого дела. <…> Раз позвали их обеих <…> в упокои государыни. И было там многое множество енералов и сенаторов, и все они стояли в вытяжку, словно солдаты во фрунту. Одна государыня сидела на стуле, с короной на голове и державой в руках. <…> государыня говорит:
— Устинья Петровна! Узнаешь ли своего обручальника?
— Как не узнать! Узнаю — говорит Устинья Петровна.
Государыня подала знак, платочком махнула.
Растворились с боку двери, и вывели из них под руки человека в красной хламиде, обличьем похожего на Пугача.
— Этот, что ли, Устинья Петровна, твой обручальник? — спрашивает государыня.
— Нет! Это не обручальник мой! —говорит Устинья Петровна.
Государыня махнула платочком, и человека этого вывели вон из упокоев в те же двери, откуда ввели. Немного погодя, растворились с другого боку двери, и вывели оттуда под руки настоящего Пугача в белой хламиде.
— Устинья Петровна! Этот, что ли твой, обручальник? — спрашивает государыня <…>.
— Да! Это мой обручальник! — сказала Устинья Петровна.
Государыня опять махнула платочком, и Пугача вывели вон из упокоев в те же двери, откуда ввели. <…>
Хавронья Петровна ехала из Питера через Москву и видела там, как казнили подложного Пугача, того, значит, самого человека, что в упокоях у государыни показывали, обличьем-то похожего на Петра Федоровича. Вывели его перед народом на площадь, подвели к столбу, прочитали молитву, и палач отрубил ему голову, воткнул ее на шпиль на столбе и раза три прокричал народу: «Смотри народ православный! Вот голова Пугача-самозванца!» А он, этот казненный человек, в ту самую минуту, как палач стал замахиваться топором да примериваться, перекрестился и сказал: «Умираю за матушку Расею, да за батюшку-царя!»… Хотел, видно, еще что-то сказать и рот было разинул, да палач не дал: хватил топором и с однорезки отсек ему голову. Хавронья Петровна все это видела своими глазами, слышала своими ушами: она близехонько стояла у столба, где казнь совершали, ей, значит, начальство супротив других дорогу дало. Этим самым и прекратилось замешательство» ([7], с. 192—195).
Как видим, сведения о казни на Болотной площади другого человека помимо конвоировавших «Пугачева» в Москву казаков, подтверждаются и другим лицом — женщиной, лично знавшей царя Петра Федоровича и присутствовавшей при казни «Пугачева».
Также весьма интересно изложение Н.П. Кузнецовым происходивших на Узенях событий и дальнейшей судьбы тех, кто выдал «Пугачева» властям. Все сведения на сей счет получены им от другого своего родственника — Егора Петровича Кузнецова, брата У.П. Кузнецовой, царского шурина. Егор Петрович Кузнецов был среди тех, кто вместе с «Пугачевым» находился на Узенях.
«Петр Федорович подозвал его (Е.П. Кузнецова — Н.Г.) к себе, вздохнул и тихо, жалостно проговорил:
— Не светить двум солнцам на небе, — не бывать двум царям в едином царстве. Одно солнце перед другим должно померкнуть, — один царь другому должен уступить место: это — я!
Минуту спустя он заговорил другим, сердитым громким голосом:
— Смотри, Егор Петрович! Будут казаки меня брать, ты рукой до меня не моги дотронуться, — Боже сохрани. Ты знаешь, кто я, и чувствуй это! Ты родину свою узришь, а им воскресу не будет!
Стали переезжать Большой Узень повыше Порогов. Одна половина казаков переехала прежде на этот берег, а другая половина осталась на том берегу. И Петр Федорович оставался на том же берегу. Напоследок стали переезжать и остальные казаки и как доехали до середины реки, тут и решились исполнить свое намерение: в лодке же и взяли его… Он не противился, а только примечал, кто из казаков накладывал руки на него…
Когда представили его в наш город в ту пору всех казаков кто при последнем конце при нем на Узенях находился — всех тех казаков угнали в Оленбурх по канату, и там рассадили по острогам. Егор Петрович по канату же шел туда, но года через два его освободили и он приехал из Оленбурха в наш город один одинехонек, сплыл по Яику в лодочке на одно весло, а прочих всех разослали по разным удаленным местам в гармизоны, а тех кто взял Петра Федоровича, тех в Сибирь на каторгу сослали. Выходит, правду он сказал, что им воскресу не будет, и не воскресли. А Егор Петрович узрил родину свою и на родине век свой кончил» ([7], с. 196).
Описание пленения «Пугачева» в этом рассказе (спустя 83 года после описываемых событий) идентично изложению тех же событий, содержащемуся в вышеупомянутых допросах Творогова. Это показывает, что Н.П. Кузнецов постарался довольно точно передать И.И. Железнову то, что он слышал от Е.П. Кузнецова. В этой связи интересны сведения о том, что тех казаков, кто непосредственно участвовал в пленении «Пугачева» сослали навечно в Сибирь. На Яик они уже не вернулись. Довольно странная «награда» со стороны властей за столь важное для престола Екатерины II и ответственное дело. Сами казаки, совершившие выдачу «Пугачева» властям, как это отмечается в преданиях, надеялись на помилование и награду: «хотели вины свои искупить и к тому же награждение получить», говорил Железнову тот же Н.П. Кузнецов. По ходу выдвину предположение, что Е.П. Кузнецов, не был «через два года освобожден», а, скорее всего, просто бежал из острога, куда был заточен, и жил затем на Яике тайно. Иначе, зачем ему потребовалось сплавляться по Яику в «лодочке на одно весло»?
Из рассказов Ивана Михайловича Бакирова, которые он слышал от своего отца Михаила Михайловича Бакирова, уже умершего к 1858 г., когда Железнов стал записывать рассказы старых людей:
«— С Узеней чинным манером взяли его и представили в наш город, а из нашего города представили в Москву, к государыне. Только его и видели… Государыня, значит, приспокоила его…
— То есть, казнила! — подсказал я.
— Как бы не так! — возразил старик. <…>
— Воля твоя, Иван Михайлович, а я не поверю этакому несообразному делу, — сказал я. — Всему ведь миру известно, что его казнили в Москве среди белого дня при собранье всего московского народа.
— Все знают, что казнили, — возразил рассказчик, — а кого казнили? Не всякий, видно, знает. Казнить-то казнили, что и бать! — прибавил старик, — да не его: об этом и подумать-то грешно, а другого казнили, такого, вишь, человека подыскали из острожников, что согласился умереть заместь его. Московский народ, — продолжал рассказчик, — знамо дело не знал, не видал, кто воевал на Яике. Сказали: «вот, де, Пугач!» Ну, и ладно! Пугач так Пугач! Нечего, значит, и толковать. А наши казаки, кои в ту пору были в Москве, своими глазами видели, кому голову отрубили. Говорили, что похож-де, обличьем на Петра Федоровича, а не он. Вот она притча-то какая, — прибавил рассказчик. — Значит, один близир показали» ([7], с. 179).
Подробности казни «Пугачева», как явствует из рассказа, были получены М.М. Бакировым от конвоировавших «Пугачева» казаков, после их возвращения из Москвы на Яик.
Еще один рассказ на эту же тему и, по всей видимости, имеющий тот же источник, что и вышеприведенный рассказ Бакирова. Записан этот рассказ Железновым в женском скиту, расположенном на Яике, на Общем Сырту, неподалеку от Гниловского умета. Рассказчица — инокиня-схимница Августа, в миру — казачка Анисья Васильевна Махорина-Перстнякова (в девичестве — Невзорова). Ее ближайшая родня служила у царя Петра Федоровича.
«От Волги он опять бросился было к Яику, да дальше Узеней оттуда, голубчик, не пошел. Сами же казаки, что при нем оставались, привезли его с Узеней в городок и сдали командирам, а командиры, знамо дело, представили его в Питер к государыне. Там, значит, и кончил он дни свои в мире и тишине.
Монахиня перекрестилась.
— Как в мире и тишине? — перебил я. — Его, как буяна, душегубца, казнили!...
Монахиня улыбнулась.
— Казнить-то казнили, дитятко, — сказала она, — да не его, а другого подставного какого-то человека, такого, видишь ли, подыскали колодника, кой согласился умереть за него за деньги. Деньги-то, знамо, пошли детям его, этого колодника…» ([7], с. 156).
В собранных Железновым преданиях «Пугачев» именуется по-разному: то Пугачевым, то царем Петром Федоровичем, то царем Петром III. Сами казаки считали правильным называть его царем Петром Федоровичем (это — наиболее часто встречающееся в преданиях имя). И вот как объясняли Железнову происхождение имени «Пугачев» (рассказ инокини Августы):
« — Ах, матушка, как же и обманули вас! — Ведь то был проходимец, простой казак с Дона, Емельян Пугачев.
— Нет, нет, дитятко! — говорила монахиня. — Это выдумали враги его, супротивники, питерские енералы и сенаторы, что сторону Катерины Лексевны держали. Они и Пугачем-то прозвали его и распустили в миру славу о нем. Он, видишь ли, воин был, пугал их, так и прозвали его: Пугач, да Пугач! а он был на самом деле Петр Федорович» ([7], с. 149).
Очевидно, что и имя Пугача/Пугачева и некоторые другие подробности описываемых событий (Железнов, например, отмечает, что ему часто приходилось слышать фразы типа «как не знать ему грамоты? он немец был!» [7], с. 206, сноска) остались у казаков после соответствующей обработки их романовскими властями. Вот рассказ 86-летнего илецкого казака Василия Степановича Рыбинскова, наглядно показывающий, как «правильная» версия событий 1772—1775 гг. вдалбливалась в головы казаков:
«— Бывало, пригонят к допросу казаков, поставят в ряд и по одиночке с крайнего начнут допрашивать:
— Как признаешь Пугача? — спрашивают командиры.
— Как вы, так и я! — отвечает иной казак.
— Однако как? — спрашивают командиры.
— Знамо как: анператор! — скажет казак.
— Врешь!!! — говорят командиры и цыкают. — Он подлый казачишка! Понимаешь ли, пустая твоя борода?!
— Понимаю-ста, — говорит нехотя казак. — Быть по вашему: казачишка, так казачишка…
— То-то же! — говорят командиры. — И впредь так говори. Он подлый казачишка!...
— Слушаю-ста, — говорит казак, — а сам думает, как бы только отделаться.
А со стороны иной казак не вытерпит, да и скажет:
— Зачем напрасно корить человека? Какой он казачишка? Разве казак, — вот это дело!...
— А! — кричат командиры. — Не казачишка, казак! Так мы же вам покажем. Эй! Плетей!
И отдерут бедняжку, словно Сидорову козу, а за что? Не хотел Пугача называть паскудным именем: казачишкой… После того всякий и говорит, что угодно командирам, а в душе-то у каждого другое… Да ничего не сотворишь, супротив начальства не пойдешь: сила солому ломит…» ([7], с. 209).
О том, как избежал наказания его отец, Рыбинсков рассказывал так:
«Родитель мой, — продолжал рассказчик, — состоял при Петре Федоровиче, но не долго. Из-под Татищевой, когда князь Голицын разбил их, отец мой бежал домой; а после при допросах отрекся, показал, что состоял при нем из-под неволи, смотря на других; а когда-де уверовал, что он не царь, тотчас же-де и бежал от него. Этим самым показанием отец мой и спас себя, остался без наказания. А других прочих из нашей братьи куда как крепко жарили плетьми, кто до конца держал его сторону и считал его за царя, а иных смертию казнили» ([7], с. 208).
Случай этот показательный. Это был единственный способ избежать или уменьшить наказание. Естественно, что люди им пользовались. Видимо, так рождались разные показания казаков, в которых они «подтверждали», что знали, что «Пугачев» не настоящий царь.
Итак, память очевидцев и, что очень важно, непосредственных участников тех событий (выдачи «Пугачева» властям, привозу его в Яицкий городок, дальнейшему конвоированию в Москву и казни), свидетельствует об иных обстоятельствах, чем те, которые были утверждены (на бумаге) после победы Екатерины II над «Пугачевым» в официальной трактовке событий. Даже, несмотря на то, что в преданиях заметен след этой официальной романовской версии, они остаются ценным свидетельством настоящей истории.
В заключение отмечу, что И.И. Железнов первый человек, занявшийся независимым от властей сбором народных преданий о «Пугачеве» на Яике и сохранивший для нас живую память о тех далеких событиях, память участников той войны, «пугачевцев». А ведь, как считается, именно на Яике началась т.н. «Пугачевщина» и яицкие казаки были ее главными инициаторами и движущей силой. Именно яицкие казаки занимали большинство постов в правительстве «Пугачева». Поэтому, для ученых было бы естественно обратиться к народным преданиям яицких казаков, учитывая отводимую ими казакам роль. Однако этого сделано не было. К моменту начала целенаправленного сбора Железновым преданий, их оставалось все меньше и меньше. Память уходила вместе с людьми. Железнов отмечал: «В 1858 году, в течение целого лета и осени, я разъезжал по Яику, отыскивал старичков и старушек и подбирал крупицы, оставшиеся от старинного пированья» ([7], с. 137). Между тем, как «родившись и выросши на Урале (в старину Яик) я, пишущий эти строки, видел во время моего детства многих стариков и старушек, современников и современниц Пугачевщины, слушал рассказы их об этой эпохе, но многого из их рассказов запомнить не мог, по очень простой и натуральной причине: дитя был, у которого на уме были только кубари, альчи, пистолеты и т. под. Далее, в пору юности моей, относящейся к сороковым годам, — когда кубари и альчи уступили место другого рода забавам и занятиям, когда из казаченка-школьника преобразовался в казака-сударя, — в эту пору я тоже встречал, хотя немногих, редких, но все-таки еще встречал современников Пугачевщины; но и из этой поры память моя не много вынесла, и не потому, чтобы рассказы были скудны содержанием, чтобы рассказчики не могли передать мне сколько-нибудь любопытного и интересного из того, что было в их пору, что совершалось на их глазах, а потому, что сам я не придавал решительно никакой цены народным преданиям, верованиям и воззрениям, считая их за болтовню, за лепет ребенка, не стоящие внимания человека порядочного, или как говорят казаки, человека с понятием» ([7], с. 135).
Источники
- Носовский Г.В., Фоменко А.Т. Новая хронология Руси, Англии и Рима. – Москва: ФИД «Деловой экспресс», 2001 г.
- Пушкин А.С. Сочинения. – Ленинград: Государственное издательство Художественной Литературы, 1935 г.
- Малышко В.Н. Расправа над Пугачевым. Историческое исследование. 2-е издание. – Москва: 2002 г.
- Пугачевщина. Том 2. Из следственных материалов и официальной переписки. – Москва-Ленинград: Государственное издательство, 1929 г.
- Савичев Н.Ф. Уральская старина. Рассказы из виденного и слышанного. – Уральск: Издательство ТОО «Оптима», 2006 г. Ссылка на «Уральские войсковые ведомости», №№ 18-19, 1884 г.
- Пушкин А.С. История Пугачевского бунта. Том VI. – СПб.: Изд. П. Анненкова, 1855 г.
- Железнов И.И. Уральцы. Очерки быта Уральских Казаков. Полное собрание сочинений. Том II. – СПб.: Типография т-ва «Общественная Польза», 1910 г.
